Среди археологических памятников округи Старой Ладоги особенно известна сопка 5-III (здесь и далее мы пользуемся нумерацией сопок северного Поволховья по В.П. Петренко(1)), имеющая около 10 м высоты и неоднократно упоминавшаяся в литературе как "Полая сопка" или "сопка Ходаковского". В 1820 г. она была частично раскопана З. Доленга-Ходаковским (А.Чарноцким). Во время исследований (затронувших около трети всей насыпи) было обнаружено "несколько сожженных костей", двушипный черешковый наконечник копья ("стрела"), датирующийся VIII - началом IX вв.(2), "кусок железа, похожий на задвижку в замке, и угли..."(3). В дальнейшем археологические раскопки здесь не проводились. Собственно говоря, эта насыпь не была бы ничем замечательна по сравнению с другими сопками северного Поволховья, если бы не еще одно ее название, встречающееся как в современной археологической литературе, так и в научно-популярном обиходе. Это название - "Олегова могила".
В Новгородской первой летописи, отразившей, как известно, Начальный свод 1093-1095 гг., смерть князя Олега описывается следующим образом: "В лето 6430 (922). [...] Иде Олегъ к Новугороду, и оттуда в Ладогу. Друзии же сказають, яко идущю ему за море, и уклюну змиа в ногу, и с того умре; есть могыла его в Ладозе"(4) . Вторая редакция Повести временных лет, составленная игуменом Сильвестром в 1116 г., передает этот рассказ иначе: в летописной статье 6420 (912) г. содержится известная легенда о смерти князя от черепа коня, обладающая несомненной мифологической окраской, и сообщение о могиле Олега в Киеве: "И плакашася людие вси плачем великим, и несоша и погребоша на горе, еже глаголеться Щековица; есть же могила его и до сего дни, словето могыла Ольгова"(5). Более поздние летописные своды варьируют обе версии рассказа о месте погребения князя Олега; однако ни в одном из них это предание не конкретизируется(6). Откуда же тогда столь точное приурочение летописного предания к староладожской сопке? Для того, чтобы ответить на этот вопрос, следует обратиться к некоторым эпизодам истории исследования сопок северного Поволховья.
С полной уверенностью можно говорить о том, что З. Доленга-Ходаковский, раскопавший "Полую сопку", вовсе не считал ее местом погребения одного из первых русских князей и не зафиксировал никаких местных преданий, относящихся к ней(7). Более того, очевидно, что ему был неизвестен летописный рассказ о могиле Олега в Ладоге, и что именно появление этого рассказа в научном обороте стимулировало развитие таких предположений. Первое упоминание известия об "Олеговой могиле" в связи с волховскими сопками мы находим в 1880-х гг. - у Н.Е. Бранденбурга. В ноябре 1885 г., докладывая членам Отделения русской и славянской археологии Императорского Русского археологического общества об осмотре сопки у с. Михаила Архангела (21-I), он, в частности, говорил: "Курган может быть очень важен: напр., в боковом обвале его видна часть как бы кладки из плит, вероятно обходящей всю подошву насыпи, а при виде этой громадной насыпи невольно вспоминаются северные сказания, указывающие на могилу Олега Вещего где-то под Ладогой... Было бы в высшей степени любопытно подвергнуть этот курган точному обследованию, пока его не раззорили еще кладоискатели"(8). Свое предположение Н.Е.Бранденбург развил в записке, направленной весной 1886 г. А.А.Бобринскому, и предлагавшей исследовать сопку 21-I на средства Императорской Археологической Комиссии. В ней, в частности, говорилось следующее: "Не здесь ли в самом деле Олегова могила, согласно свидетельству Новгородской летописи? Если она действительно около Ладоги, то больше и искать ее негде, и именно в этом пункте нужно попытаться сделать драгоценное для русской археологии открытие. В соседнем кургане с упоминаемым быть может могила жены князя, погибшей вместе с последним согласно языческим обрядам того времени, а курганы на другом берегу Волхова быть может свидетели кровавой тризны по Олеге!"(9). Археологическая Комиссия удовлетворила просьбу исследователя(10), и летом того же года насыпь была раскопана. Однако раскопки не дали ожидаемого результата: княжеского погребения найдено не было, никаких местных преданий, связанных с этой сопкой, зафиксировать также не удалось(11). Десять лет спустя, в своей книге "Старая Ладога", Н.Е. Бранденбург говорил уже о возможности погребения Олега в "сопке Ходаковского" (5-III): "Курган поражает своей выдащейся величавостью, не имея далеко кругом себе соперников, и при взгляде на него невольно приходит в голову поэтическая легенда новгородской летописи о смерти и погребении где-то здесь, в окрестностях, на Волхове Олега Вещего"(12).
Новое упоминание о захоронении Олега в сопке 5-III появляется в научной литературе полвека спустя: в статье С.Н. Орлова "Сопки волховского типа около Старой Ладоги" прямо говорится о том, что "с этой грандиозной насыпью... связано народное предание о погребении в ней князя Олега", "среди местного населения она известна как "Олегова могила""(13). Это категоричное утверждение вызывает некоторое недоумение: ведь исследователь не привел ни одной докуметированной записи такого предания. Ничего не говорят о нем ни Ходаковский, ни Бранденбург. Что касается современной фольклорной традиции, то наши собственные записи местных преданий о староладожском урочище Сопки (где и находится насыпь 5-III) также не дают никаких оснований говорить о существовании такого текста(14). Здесь распространены традиционные рассказы о борьбе с интервентами, о земляной могиле, насыпанной "по горсти" и о похороненном Рюрике (последнее, возможно, имеет литературное происхождение)(15):
"Вот только за Иванском Островом начинается вот, мы называем там "сопки", начинаются вот эти горбы, вот там, говорят, тогда повернули этих шведов. Не дошли они сюда" (М.П. Ефимова, 1913 года рождения, уроженка д. Ивановский остров, проживает в д. Ивановский остров; записано в 1994 г.).
Рюрик, говорят, похороненный. Кто говорит - вот здеся, кто говорит - в Новгороде. А вот это у солдатов, какие, все бугры наношены этим, каким, карманом, говорят" (К.А. Николаева, 1917 года рождения, уроженка д. Киндерево, проживает в пос. Старая Ладога; записано в 1994 г.)(16).
Итак, очевидно, что сообщение С.Н. Орлова представляет собой, скорее всего, неумышленную фальсификацию(17) . Сходного мнения придерживался и В.П. Петренко, писавший по этому поводу следующее: "С.Н. Орлов указал на то, что местное население называет одну из староладожских сопок (5-III) "Олеговой могилой". В то же время ни З.Д. Ходаковский, специально собиравший "преданья старины глубокой", ни Н.Е. Бранденбург, придававший огромное значение местным преданиям и легендам, ни другие исследователи волховских сопок, предшественники С.Н. Орлова, не отмечают столь "выдающегося" топонима. Более того, Н.Е. Бранденбург с летописным преданием связывал, впрочем, также без особых оснований, совсем другой памятник (21-I). На мой взгляд, название "Олегова могила" было присвоено насыпи 5-III в 20 - 40-е гг. XX в. и является классическим примером контаминации. Следует сказать, что, судя по инвентарю, сопка 5-III появилась уже в VIII в."(18). Таким образом, нет сомнения, что название "Олегова могила" применительно к волховской сопке 5-III появилось в первой половине XX века — и не из народных преданий, а благодаря фальсификации или недоразумению. Возможно, что причиной этого стало неправильное прочтение исследователями цитировавшегося выше места из книги Бранденбурга.
В дальнейшем, однако, научная легенда о могиле князя Олега получила своеобразное развитие - прежде всего, в работах Г.С. Лебедева. Так, в своей книге "Эпоха викингов в Северной Европе" исследователь писал: "Рюрика сменил Вещий Олег. С именем его в Ладоге связана "Олегова Могила", центральная, самая монументальная из сопок ладожской "сакральной зоны". Археологи исследовали в ней захоронение по обряду кремации (оно относится к IX в. и, следовательно, не может быть погребением киевского князя Олега, умершего в 912 (или 922) г.). Есть основания видеть в этой величественной насыпи не "могилу", "место погребения", а "Олегов Холм", ритуальное седалище, на котором отправлялись некие общественные и культовые функции"(19). В одной из своих недавних работ Г.С. Лебедев также упомянул "сопки Заморья ("урочище Сопки"), где предание помещает Олегову Могилу"(20) . Аналогичные представления мы встречаем и у С.В. Белецкого, полагающего, что "в черте Старой Ладоги целый ряд... памятников топонимически персонифицирован ("Олегова могила", "Варяжская улица", "Парамонов ручей", "Княщина")"(21). Не менее устойчивой оказалась эта легенда и в научно-популярном дискурсе(22). В качестве примера можно привести выдержку из экскурсии Санкт-Петербургского экскурсионного бюро, трактующей ту же тему и изобилующей фольклорными и мифологическими мотивами:
"Очень интересовались этим местом археологи из Польши(23). В середине прошлого века здесь были проведены раскопки и обнаружены останки Олега Вещего. А вы знаете, что славянские племена хоронили по обряду трупосожжения, варяжские - трупопосажения (sic! - Авторы)(24), финно-угорские - трупоположения. Он был из варяжского племени, но долго прожил здесь и попал под влияние местных традиций. Могилы насыпались так: каждый воин должен был принести горсть земли; и чем больше было воинов, тем больше был холм... Вам, наверное, рассказывали на экскурсии, что один такой курган археологи решили восстановить(25) так же, наносить по горсти, но ничего не вышло" (Запись А.А. Селина, 20.04.1996).
Казалось бы, перед нами - заурядная история научного недоразумения и небрежного обращения с источниками, приведшего к в общем-то незначительной ошибке. Однако, на наш взгляд, эта история вполне симптоматична - как для отечественной славяно-русской археологии, так и для взаимных отношений исторической науки и традиционного мировоззрения вообще. Генезис легенды о могиле князя Олега в сопке 5-III - от осторожных предположений Н.Е. Бранденбурга до вполне категоричного утверждения Г.С. Лебедева и уж вовсе полуфольклорного высказывания анонимного экскурсовода - не случаен и не единичен. Приведем еще один пример подобной легенды, относящейся к новгородским сопкам.
Среди памятников новгородской исторической беллетристики XVII в. сохранилась следующая легенда о волшебнике Волхове - сыне князя Словена. "Болший же сын онаго князя Словена Волхов бесоугодник и чародей, лют в людех, тогда и бесовскими ухищрении мечты творя многа, преобразуяся в образ лютаго зверя кокродила, и залегаше в той реце Волхове путь водной, и непокаряющихся ему овых пожирая, овых изверзая потопляше. Сего же ради люди, тогда невегласи, Богом сущим того окаянного нарицаху, и грома его или Перуна нарекоша, Белоруским бо языком гром перун именуется. Постави же он окаянный чародей нощных ради мечтаний собрания бесовскаго городок мал на месте некоем зовомо Перыня, идеже и кумир Перунов стояше. [...] Наше же христианское истинное слово неложным испытанием многоиспытне известися о сем окаяннем чародеи волхве, яко зле разбиен бысть и удавлен от бесов в Волхове и мечтанми бесовскими окаянное его тело несено бысть вверх по оной реце Волхову, и извержено на брег противу волховнаго его городка... И со многим плачем ту от невеглас погребен бысть окаянный, с великою тризною поганскою, и могилу ссыпаша над ним вельми высоку, яко же есть обычай поганым. И по трех убо днех окаянного того тризнища проседеся земля и пожре мерзкое тело крокодилово, и могила его пресыпася с ним во дно адово, иже и доныне яко же поведает знак ямы тоя не наполнится"(26). Нет никакого сомнения в том, что это сказание имеет позднее происхождение. В то же время мы склонны предполагать, что в его основе лежат местные новгородские предания, связанные с сопками (или с Новгородским (Рюриковым) городищем; так или иначе, здесь используются некоторые традиционные мотивы местных преданий русского Северо-Запада). Легенда эта была известна М.В. Ломоносову и Н.М. Карамзину (последнему - по летописному сборнику конца XVII - начала XVIII в. дьякона Афанасьевского ("Холопьего") монастыря Тимофея Каменевича-Рвовского(27)), знал о ней и Г.Р. Державин (быть может, через посредство Евгения Болховитинова).
В 1807 г. Державин написал стихотворение "Евгению. Жизнь званская", где, в частности, обращался к будущему митрополиту со следующими словами:
Иль нет, Евгений! ты, быв некогда моих
Свидетель песен здесь, взойдешь на холм тот страшный,
Который тощих недр и сводов внутрь своих
Вождя, волхва гроб кроет мрачный...(28)
Через пять лет, в балладе "Новгородский волхв Злогор", поэт вновь обратился к этой теме и снова упомянул о могильном холме в Званке как о месте погребения волхва:
И днесь на Званке он проказит
Тьмы ночью делая чудес:
Златой луной на Волхов слазит,
Лучом в нем пишет горы, лес.
И, лоснясь с колкунами длинной
Как снег брадой, склонясь челом,
Дрожит в струях иль, в холм могильной
Залегши, в мрак храпит как гром(29).
В.П. Петренко, воспользовавшийся этими стихотворениями для успешного поиска ранее неизвестной сопочной насыпи, писал: "сейчас можно только догадываться, что именно послужило источником поэтического представления Державина о древнем памятнике"(30). Однако на самом деле этот источник, или, вернее, источники, довольно прозрачны. Стихотворение "Новгородский волхв Злогор" почти дословно пересказывает легенду новгородских хронографов о чародее Волхе. Что же касается имени Злогор, то его история довольно курьезна. B 1810-х годах в кругах столичных любителей древности стали известны два текста, якобы написанные "славянскими рунами", - так называемая "Боянова песнь" и "Изречения новгородских жрецов". Они были подделаны отставным офицером и библиофилом-дилетантом, титулярным советником А.И. Сулакадзевым(31). 15 января 1811 года Евгений Болховитинов писал Г.Н. Городчанинову: "А я вам сообщаю при сем петербургскую литературную новость. Тамошние палеофилы или древностелюбцы отыскали где-то песнь древнего славенорусского песнопевца Бояна, упоминаемого в Песне полку Игореву и еще оракул древних новгородских жрецов. Все эти памятники писаны на пергамине древними славенорусскими буквами задолго, якобы, до христианства славеноруссов. Если это не подлог каких-нибудь древностелюбивых проказников и если не ими выдумана славеноруническая азбука... , то открытие сие опровергает общепринятое мнение, что славяне до IX века не имели письмян..."(32). Рукописями Сулакадзева заинтересовался Державин и вскоре, в "Рассуждении о лирической поэзии или об оде", привел отрывок из "Бояновой песни" в собственном переводе:
Не умолчи, Боян, песню воспой;
О ком пел, благо тому.
Суда Велесова не убежать:
Славы Славянов не умалить.
Мечи Бояновы на языке остались;
Память Злогора Волхвы поглотили.
Одину вспоминание, Скифу песнь.
Златым песком тризны посыплем(33).
Очевидно, что в балладе о волхве Злогоре поэт отождествил героя новгородской легенды XVII века с персонажем подложной "песни" и назвал местом его погребения Званскую сопку. Не исключено, что поводом к такому приурочению могли послужить какие-то рассказы крестьян Державина.
В том же новгородском сказании мы находим и другой рассказ о могиле легендарного персонажа, а именно - старейшины Гостомысла. "И возлюбиша вси речь старейшинску, и егда сей умре, тогда всем градом проводиша до гроба честно, до места, нарицаемого Волотово, и погребоша его"(34). Эта легенда, по-видимому, также относилась к сопочной насыпи, стоявшей близ церкви села и раскопанной в 1820 г. тем же Ходаковским(35). Очевидно, что и здесь мы сталкиваемся со сходными механизмами мифотворчества, подразумевающими заимствование отдельных мотивов местных преданий и их последующую литературно-легендарную переработку.
Однако и легенда о "могиле Гостомысла", и сказания о погребении волшебника Волхова не выходят за пределы конца XVII - начала XIX вв. и в достаточной степени отвечают культурным ориентирам и запросам соответствующих периодов русской истории. Как же в таком случае обстоит дело с легендой об Олеговой могиле? На наш взгляд, ее история довольно сходна с историей упомянутых новгородских сказаний. Но ведь дело происходит уже в XX столетии. Попробуем выяснить, какие функции выполняет эта легенда в современном культурном обиходе.
Во-первых, примечательна та настойчивость, с которой различные исследователи пытались отождествить безымянную сопку и могилу князя Олега Новгородской летописи. Развиваясь из гипотетического предположения в категорическое утверждение, это отождествление наделяет древний памятник именем собственным и, таким образом, приобщает его к мифу, к сфере "вторичных семиологических систем"(36). Здесь можно напомнить наблюдения А.Ф. Лосева, согласно которым "имя есть энергийно выраженная, умно-символическая и магическая стихия мифа"(37), а миф, в свою очередь, "есть развернутое магическое имя"(38). В нашем случае выбор имени, естественно, продиктован как сугубо историческими обстоятельствами (то есть документально засвидетельствованным новгородским преданием о ладожской могиле Олега), так и особенностями литературного дискурса - широкой известностью пушкинской "Песни о Вещем Олеге". Таким образом происходит переход от источниковедческого безразличия науки, исследующей преимущественно безымянные артефакты и локусы, к мифологическому, личному и адресному отношению исследователя (resp. социума) к древней погребальной насыпи.
Говоря о культурных функциях погребального обряда, исследователи нередко обходят вниманием одну из ключевых проблем этого круга, проблему семиотики надгробия. Между тем, именно вопрос о значении надгробия проливает свет на общий контекст ритуальных действий, сопровождающих расставание с телом усопшего. Согласно наблюдениям немецкого историка искусства Г. Белтинга(39), культурная адаптация смерти - проблема, прежде всего, коммуникативная. Смерть - это выпадение человека из социума, и оставшиеся в живых стремятся вернуть его в общество. Таким образом, погребальный обряд есть, в некотором смысле, ресоциализация покойного, и могила, надгробие представляет собой социально приемлемую форму коммуникации. Поэтому надгробный памятник, как правило, репрезентирует или некий образ "пространства смерти", в котором пребывает умерший (умершие), или его новое "тело", созданное социумом взамен покинутого душой. Мифологические представления, связанные с этим процессом, не исчезают вместе с прекращением той или иной погребальной традиции, но продолжают жить, видоизменяясь и перерабатываясь благодаря вторичной ритуализации древнего погребения. В другой работе(40) мы попытались показать некоторые особенности этих процессов применительно к значению сопок в обрядовой практике и фольклоре новгородского крестьянства эпохи средневековья и нового времени. Здесь важно подчеркнуть, что как сказания о "могиле волхва" и "сопке Гостомысла", так и легенда об "Олеговой могиле" продолжают традицию вторичной мифологизации раннесредневековых могильников и активно пользуются традиционными фольклорными мотивами; хотя это заимствование идет не прямым, а косвенным путем.
Специфика археологического знания представляет собой, в определенном смысле, коммуникативный парадокс. Большинство исторических наук (к коим, вольно или невольно, принадлежит археология) имеют дело с целостным текстом - будь то хроника, обряд или политическая карикатура - имеющим определенного адресанта, пускай и анонимного (или коллективного). Для большинства направлений археологии основным источником оказывается дискретная группа разновременных и гетерогенных обрывков текстов, отраженных предметной сферой культуры(41). Поэтому археология, как правило, не имеет дела с именами, и это нередко подталкивает исследователей к тем формам мифологического осмысления своих источников, о которых мы говорили выше. Однако гораздо более значительным стимулом такой мифологизации следует признать взаимные отношения ученого и обыденного сознания, ориентированного преимущественно на мифологическую модель мира. Цитированный отрывок из экскурсии показывает, с какой готовностью последнее принимает именно "научную мифологию", отвечающую традиционным архетипам. Естественно, что исследователь не может не реагировать на наличествующий "социальный заказ", другое дело, что эта реакция может быть различной.
Здесь мы подходим к довольно обширной проблеме, которая, к сожалению, не может быть рассмотрена в рамках настоящего сообщения. Речь идет о роли исторической фальсификации, мистификации и домысла в новоевропейской культуре вообще и в России конца XVII - XX вв. - в частности. Нет сомнения, что это - вид мифологии, близкий жанру литературной мистификации, а нередко и просто тождественный последнему(42). Динамика исторических и литературных легенд сродни процессам эволюции легенд социально- и религиозно-утопических: им свойственна постоянная "пульсация": широкое распространение и затухание, смена героев, конкретных деталей и т.д. По замечанию К.В.Чистова, русские утопические легенды "образуют как бы непрерывную историческую цепь, отдельные звенья которой, соединенные друг с другом с разной степенью прочности, и повторяют друг друга, и чем-то друг от друга отличаются"(43). Точно так же, по-видимому, обстоит дело с мифологическими архетипами, ложащимися в основание литературных и исторических мистификаций и подделок. Распространение подобных явлений в значительной степени зависит от конкретных социальных и культурных условий: так, активное развитие исторических мифов мы фиксируем в эпоху романтизма, а также и в наше время - в XX столетии. Столь же важны здесь и особенности национальной культуры. Так или иначе, на наш взгляд, исторические мифы русской культуры нового времени - от новгородских сказаний конца XVII в. до легенды об "Олеговой могиле" в Ладоге и пресловутой "Влесовой книги" - принадлежат единому потоку мифологического творчества и базируются на одних и тех же архетипах. Побудительные мотивы этого творчества нуждаются в отдельном исследовании, однако, в качестве предварительного суждения, укажем, вслед за Е. Ланном, на один возможный его источник - неуверенность в собственных силах, культурный и социальный комплекс неполноценности, присущий личности или коллективу, иначе говоря - состояние маргинальности.
Непрерывность функционирования вышеупомянутой исторической мифологии, воспроизведения в ее рамках одних и тех же культурных стереотипов подтверждается не только случаями сознательного либо неосознанного мифологического творчества ученых, писателей, популяризаторов и т.п., но и любопытными совпадениями, сопутствующими развитию той или иной легенды. Так обстоит дело и с историей "Олеговой могилы". Во-первых, здесь мы соприкасаемся с темой "Пушкин и Ходаковский", подробно исследованной А.А. Формозовым(44). Нет никакого сомнения, что столь усердные поиски могилы князя в окрестностях Старой Ладоги были продиктованы не только сообщением Новгородской летописи, но и известным стихотворением Пушкина. Еще при жизни поэта "Песнь о Вещем Олеге" стала хрестоматийным образцом стихотворения на темы русской истории. Ее переиздавали довольно часто(45). Примечательно, что это стихотворение было написано вскоре(46) после того, как З. Ходаковский раскопал в Старой Ладоге сопку, получившую впоследствии имя "Олеговой могилы". Однако вряд ли Пушкин сколько-нибудь серьезно интересовался археологической деятельностью Ходаковского; материалы, приведенные А.А. Формозовым(47), позволяют скорее говорить о том, что поэт воспринимал польского историка в качестве курьезного чудака. Кроме того, "Песнь о Вещем Олеге" написана под заметным влиянием соответствующего эпизода из "Истории государства Российского" Н.М. Карамзина; последнему же пользовался версией о погребении Олега в Киеве.
Другая любопытная цепочка совпадений связана с историей изображения могилы князя Олега, появившегося в конце XVIII столетия. В 1783 — 1784 гг. в "Собеседнике любителей российского слова" были анонимно опубликованы "Записки касательно Российской истории", принадлежавшие перу императрицы Екатерины II. К запискам прилагались проекты медалей, иллюстрировавших различные события раннего периода истории России. Всего было опубликовано 235 таких проектов(48). Часть медалей действительно отчеканили во второй половине 1780-х гг(49). Среди этих проектов встречаются и изображения "исторических могил": Рюрика, Синеуса, Трувора, Игоря, Ярополка и Олега(50). Последний Екатерина описывала следующим образом: "№ 39. Олег скончался в 912 году. Надпись: Слава не исчезает. В низу: Олег скончался в 912 году, погребен на горе Щековице"(51). Однако, когда медаль отчеканили (а ее штемпель резал медальер Монетного двора Тимофей Иванов(52)), на ней было изображено четыре погребальных насыпи вместо одной: "Среди безлюдной лесистой местности высятся четыре кургана, вероятно, олицетворение могил умерших князей: Синеуса, Трувора, Рюрика и Олега"(53). С этим предположением В.П. Смирнова вряд ли можно согласиться: ведь могилы Синеуса, Рюрика и Трувора были изображены на других медалях. Кроме того, проекты императрицы подразумевали, что Олег был похоронен в Киеве, Синеус — на Белом озере, а Трувор - в Изборске. Таким образом, мотивы, побудившие резчика к созданию именно такого рисунка остаются неясными. В то же время насыпи с медали № 39 очень напоминают группу сопок, подобную тем, которые были распространены в северном Поволховье, на берегах Ловати, Мсты и Луги. Конечно, мы не рискнем предполагать, что на рисунок штемпеля этой медали повлияли какие-либо воспоминания (резчика или императрицы) о новгородских сопках; однако, вообще говоря, это возможно, так как летом 1785 г. Екатерина совершила путешествие по рекам и каналам Ильменьского бассейна(54), посетив, в частности, и северное Поволховье. По местному преданию, записанному тем же Ходаковским, императрица обедала на вершине сопки у с. Михаила Архангела, то есть той самой насыпи (21-I), которую раскопал Н.Е. Бранденбург в поисках могилы Олега(55) . Так, странным образом, исторические и литературные случайности конца XVIII - начала XIX вв. по своему предвосхитили научную легенду о могиле князя Олега в окрестностях Старой Ладоги. Очевидно, что, в конечном счете, эти совпадения отражают все те же "подпочвенные", неосознанные тенденции русской культуры Нового и Новейшего времени, приводящие к созданию и воспроизведению современных исторических мифов и легенд.
1 - См. Петренко В.П. Погребальный обряд населения Северной Руси VIII-X вв. Сопки Северного Поволховья. СПб., 1994. С. 119-120.
2 - Артемьев А.Р. О редких типах наконечников копий в Новгороде и Новгородской земле // Материалы по археологии Новгородской земли. 1990. М., 1991. С. 183-184, 194. Рис. 3,1.
3 - Отрывок из путешествия Ходаковского по России // РИС. Т. 3. Кн. 2. М. 1839. С. 148; см. также: Долуга-Ходаковский З. Сопки // РИС. Т. 7. М. 1844. С. 371-372.
4 - Комиссионный список Новгородской первой летописи младшего извода (Новгородская первая летопись старшего и младшего изводов. М.-Л., 1950. С. 108-109).
5 - Цит. по Радзивиловской летописи. См.: Радзивиловская летопись // ПСРЛ. Т. 38. Л., 1989. С. 23.
6 - См. Гиляров Ф. Предания русской начальной летописи. М., 1878. С. 173, 175-181.
7 - См. Отрывок из путешествия Ходаковского... С. 148; Долуга-Ходаковский З. Сопки. С. 371-372.
8 - Протоколы заседаний Отделения русской и славянской археологии Императорского Русского Археологического Общества // ЗОРСА. Т. IV. СПб 1887. С. V.
9 - Об археологических раскопках генерал-майора Бранденбурга близ Старой Ладоги, на левом берегу р. Волхова // Архив ИИМК РАН. Ф. 1. Оп. 1. 1886. Д. 1. Л. 1-2об.
10 - См. Доклад о действиях Императорской Археологической Коммиссии за 1886 г. // Отчет Императорской Археологической Коммиссии за 1882-1888 годы. СПб., 1891. С. CXLIX-CL.
11 - См. Об археологических раскопках генерал-майора Бранденбурга... Л. 25-32.
12 - Бранденбург Н.Е. Старая Ладога. СПб.,1896. С.1.
13 - Орлов С.Н. Сопки волховского типа около Старой Ладоги. (Из материалов Староладожской археологической экспедиции 1940 и 1948 гг.) // СА. Т. XXII. М. 1950. С. 191-192.
14 - Единственное свидетельство, не противоречащее словам С.Н.Орлова, мы находим в недавней заметке З.Д.Бессарабовой, сообщающей следующее: "...Мой опыт свидетельствует, что местное население связывает с именем Олега... огромную сопку, исследованную З.Ходаковским - "Полую сопку"" (Бессарабова З.Д. Охранные работы сотрудников Староладожского музея в урочище "Сопки" // Ладога и Северная Русь. Чтения, посвященные памяти Анны Мачинской. Старая Ладога, 21-22 декабря 1995 г. Материалы к чтениям. Спб., 1995. С. 26). Однако в личной беседе с одним из авторов настоящей работы З.Д.Бессарабова отказалась от этого утверждения.
15 - Подробнее о мотивах новгородских преданий, связанных с сопками см. Панченко А.А., Петров Н.И. Впускные трупоположения в сопках: археология и фольклор // Курган: Историко-культурные исследования и реконструкции. Тезисы докладов тематической научной конференции. Санкт-Петербург, 23-25 апреля 1996 г. СПб., 1996.
16 - Примечательно, что, в противоположность народным рассказам о могиле Олега, предания о Рюрике действительно были распространены в окрестностях Старой Ладоги. Согласно нескольким записям первой половины прошлого века, эти предания обычно связывались с развалинами каменной крепости, располагавшейся при впадении р. Ладожки в Волхов (см. Отрывок из путешествия Ходаковского... С. 143; Остатки исторических древностей, сохранившихся в уездах С.-Петербургской губернии // Санкт-Петербургские губернские ведомости. 1844. № 11 (11 марта). Прибавление; Терещенко А. О древностях в Старой Ладоге // Санкт-Петербургские губернские ведомости. 1849. № 22 (28 мая). Отд. II (часть неофициальная)).
17 - См. также - Орлов С.Н. Старая Ладога. Л., 1949. С. 18; Орлов С.Н. Старая Ладога. Исторический очерк. Л., 1960. С. 28.
18 - Петренко В.П. Погребальный обряд населения Северной Руси... С. 29. Ср. - С. 23, 122.
19 - Лебедев Г.С. Эпоха викингов в Северной Европе. Историко-археологические очерки. Л., 1985. С. 214-215. Ср. - Лебедев Г.С. Ладога - центр славянско-финско-скандинавских контактов в VIII-XI вв. // Финно-угры и славяне (Проблемы историко-культурных контактов). Межвузовский сборник научных трудов. Сыктывкар, 1986.
20 - Лебедев Г.С. Сакральная топография Ладоги в "Чуде Георгия о Змие" и женская субкультура раннехристианского Севера // Ладога и Северная Русь. Чтения, посвященные памяти Анны Мачинской. Старая Ладога, 21-22 декабря 1995 г. Материалы к чтениям. СПб., 1995. С. 66.
21 - Белецкий С.В. К проблеме выявления "узловых экспонатов" в историко-археологической экспозиции // Музей в современной культуре. Тезисы докладов на научной конференции. СПб., 1995. С. 36. Стоит отметить, что в нескольких случаях "Олеговой могилой" в литературе именуется не "Полая сопка", а расположенная поблизости сопка 6-II. Судя по всему, впервые о связи этого "мифотопонима" именно с насыпью 6-II писал (в отчете о разведочных изысканиях на Волхове в 1929 г.) Н.Н.Чернягин (Чернягин Н.Н. Отчет по маршрутной рекогносцировке по реке Волхову // Архив ИИМК РАН. Ф. 2. Оп. 1. Д. 122. Л. 4, 5, 7). В 1970 г. В.А.Назаренко ([Назаренко В.А. Отчет Волховского отряда СЗАЭ ЛГУ за 1970 г.] // Архив ИИМК РАН. Ф. 35. Оп. 1. Д. 82. Л. 7), описывая сопку 5-III, отметил, что данный памятник С.Н.Орлов "почему-то (подчеркнуто нами - Авторы) называет "Олеговой могилой"". По указанию В.А.Назаренко, "этим названием местные жители называют насыпь, которая имеет у нас № 11 (то есть сопку 6-II - Авторы)". См. также: Лебедев Г.С., Седых В.Н. Археологическая карта Старой Ладоги и ее ближайших окрестностей // Вестник ЛГУ, № 9. Л., 1985. С. 17-18, № 11; Larsson M.G. Han for Цsterut till Gеrdarike. Nordborna och Ryssland under vikingatiden. Stockholm, 1994. P. 22.
22 - Заметим, a propos, что научно-популярный текст в современной культуре служит не только медиатором между научным и традиционным - мифологическим - сознанием, но нередко и генератором научных мифов и мифов о науке.
23 - Здесь, видимо, имеется в виду З. Доленга-Ходаковский - выходец из Польши.
24 - В археологической литературе этот термин не используется. (Применительно к научной терминологии "трупопосажение" может быть сопоставлено разве что с так называемыми "сидячими погребениями". Впрочем, следует отметить, что этнокультурные характеристики, которыми в приводимой цитате наделяются те или иные обряды погребения, не имеют никакого отношения к археологическим реалиям.)
25 - Подразумевается, надо полагать, успешно предпринятая В.П. Петренко в 1979-1980 гг., реконструкция сопки 14-I, исследованной (до этого) археологическими раскопками.
26 - Попов А. Изборник славянских и русских сочинений и статей, внесенных в хронографы русской редакции. М., 1869. С. 443-444 - сказание "О истории еже о начале Руския земли..." по списку (1679 г.) Хронографа третьей редакции; варианты см. - Гиляров Ф. Предания русской начальной летописи. М., 1878. С. 15-23.
27 - См. - Карамзин Н.М. История государства Российского. Т. 1. М., 1989. С. 196, 207; Тихомиров М.Н. Краткие заметки о летописных произведениях в рукописных собраниях Москвы. М., 1962. С. 123-128.
28 - Державин Г.Р. Сочинения. Т. 2. СПб., 1865. С. 644.
29 - Там же. Т. 3. СПб., 1870. С. 134-136. Вариант: "Брадой седой, склонясь челом, // Дрожит в струях иль, холм могильный // Свой обошед, хранит в нем гром."
30 - Петренко В.П.. Званская сопка // КСИА №205. М. 1991. С. 84.
31 - См. - Пыпин А.Н. Подделки рукописей и народных песен. СПб., 1898; Сперанский М.Н. Русские подделки рукописей в начале XIX века (Бардин и Сулакадзев) // Проблемы источниковедения. Вып. V. М., 1956; Масанов Ю.И. В мире псевдонимов, анонимов и литературных подделок. М., 1963. С. 73-82.
32 - Цит. по - Масанов Ю.И. В мире псевдонимов, анонимов и литературных подделок. М., 1963. С. 75-76.
33 - Державин Г.Р. Сочинения. Т. VII. СПб., 1878. С. 585-587.
34 - Попов А. Изборник славянских и русских сочинений... С. 447.
35 - См. - Передольский В.С. Бытовые остатки насельников Ильменско-волховского побережья и земель Велико-Новгородского державства каменного века. СПб., 1893. С. 43; Носов Е.Н. Археологические памятники верховьев Волхова и Ильменского Поозерья конца I тыс. н.э. (Каталог памятников) // Материалы по археологии Новгородской земли. 1990. М., 1991. С. 11.
36 - Барт Р. Избранные работы: Семиотика. Поэтика. М., 1994. С. 78.
37 - Лосев А.Ф. Из ранних произведений. М., 1990. С. 136.
38 - Там же. С. 579.
39 - Здесь мы опираемся на идеи, изложенные в докладе Г.Белтинга "Kunstgeschichte und Tod", прочитанном 11 сентября 1995 г. на конференции "Смерть как феномен мировых культур и религий" в аббатстве св. Креста близ Вены.
40 - Панченко А.А., Петров Н.И. Впускные трупоположения в сопках: археология и фольклор.
41 - См. - Клейн Л.С. Археологические источники. Л., 1978.
42 - См. - Ланн Е. Литературная мистификация. М.-Л., 1930.
43 - Чистов К.В. Русские народные социально-утопические легенды XVII-XIX вв. М., 1967. С. 25.
44 - Формозов А.А. Пушкин и Ходаковский // Прометей. Т. 10. М., 1974.
45 - См. Синявский Н., Цявловский М. Пушкин в печати. 1814 - 1837. М., 1938. С. 26, 32, 60, 65, 75, 90, 108.
46 - Перебеленный автограф датирован 1 марта 1822 г. (см. Цявловский М.А. Летопись жизни и творчества А.С. Пушкина. 1799 - 1826. Л., 1991. С. 302). Ходаковский производил свои раскопки летом 1820 г.
47 - См. Формозов А.А. Пушкин и Ходаковский. С. 100-103.
48 - Щукина Е.С. Медальерное искусство в России XVIII века. Л., 1962. С. 81.
49 - См. Смирнов В.П. Описание русских медалей. Спб., 1908. С. 26-58.
50 - См. Сочинения императрицы Екатерины II. Т. IX. Спб., 1901. C. 247, 251, 279; Смирнов В.П. Описание русских медалей. №№ 68, 69, 101, 111/а, 156.
51 - Сочинения императрицы Екатерины II. Т. IX. С. 279.
52 - Щукина Е.С. Медальерное искусство... С. 82, рис. 38 в.
53 - Смирнов В.П. Описание русских медалей. С. 39. Фотографию см. в: Щукина Е.С. Медальерное искусство... С. 82, рис. 38 в.
54 - См. Грот А.Я. Екатерина II в переписке с Гриммом. Статья II. Спб., 1881. С. 136-139.
55 - В.П. Петренко (Погребальный обряд населения Северной Руси... С. 19) ошибочно полагал, что этот рассказ относится к сопке 14-I в урочище Победище. Что касается степени достоверности самого предания, то она может быть достаточно велика, так как между путешествиями Екатерины и Ходаковского прошло всего 35 лет, и люди, видевшие императрицу на берегах Волхова, еще могли быть живы.
СПИСОК СОКРАЩЕНИЙ
ЗОРСА - Записки Отделения русской и славянской археологии Русского археологического общества
ИИМК РАН - Институт истории материальной культуры Российской Академии наук
КСИА - Краткие сообщения Института археологии Академии наук СССР
ЛГУ - Ленинградский государственный университет
ПСРЛ - Полное собрание русских летописей
РИС - Русский исторический сборник
СА - Советская археология
Статья предоставлена А. А. Селиным.
