— Поменьше семнадцати километров в час вроде бы?
— Точно! Запросто моторка нас обойдет. Почти любая.
Я подумал о Константине Дерюгине человеке, профессоре Ленинградского университета, умершем в конце тридцатых годов. Гидробиолог и зоолог, он изучал Кольский и Финский заливы; им основаны морские станции на Белом море и Тихом океане. Константин Михайлович Дерюгин первым исследовал и описал озеро Могильное, что на острове Кильдине. В нем вода сверху пресная, пониже— солоноватая, еще глубже, у дна, и вовсе морская, горько-соленая. Так и держатся слои воды в трех этажах, не смешиваясь. И живность в каждом этаже — своя: сверху — пресноводная, пониже — выносящая солоноватую воду, у дна — морская . . . Профессор Дерюгин плавал, конечно, на разных судах. Хаживал, несомненно, и на веслах, и под парусом. Подвесной мотор в то время был еще редкостью. И судно, носящее ныне его имя (что-то вроде малого сейнера), очень бы его порадовало.
На «Дерюгине» стоят современные приборы-самописцы. Распопов мне их показал и объяснил, что при их помощи можно определять температуру, оптические и другие свойства воды по ходу судна, не делая остановок для взятия проб. Во времена Дерюгина подобных приборов не знали.
Однако же якорь давно выбран и «Дерюгин», выйдя из Якимварского залива, глубоко врезанного в скалистый берег, взял курс, как мне сдается, на юго-запад, по-ихнему — зюйд-вест. Позади, в голове залива, остался карельский городок Лахденпохья. В облике его мне видятся черты южных приморских поселений.. . Ну да, покуда сияет летнее солнце и стоит штилевая погода, покуда и небо и воды разливают синь, покуда подростки, вопя от восторга, ныряют с валунов в озеро — весь этот край с легкостью можно назвать ладожским Крымом. Напрочь забываешь, что городок лежит между шестьдесят первым и шестьдесят вторым градусами северной широты, однако ближе к шестьдесят второму. Почти на Два градуса севернее Ленинграда.
Погода — на заказ. Ладога об эту пору, в середине августа, уже любит пошуметь на осенний лад. Ныне который день стоит полный штиль, Слева по курсу разостлан без единой морщинки искрящийся синий ковер бескрайнего озера, и где-то, далеко на юге, мерещится Валаам.
А справа шхеры — яркая, сверкающая россыпь одетых лесом каменных островов, островков, островочков, а то и просто валунов, увенчанных одинокой, как свеча, сосной. Сосна, камень, вода. И еще, и еще, до бесконечности: зеленоватая вода, светло-серый камень, медно-оранжевые стволы, сизая хвоя сосен. Низкорослое, корявое, искривленное дерево вцепилось в одинокий валун, пронизав его корнями, словно когтями, и чудится, что оно вот-вот взлетит вместе с добычей, подобно коршуну, в поднебесье. Сосны сжились, срослись с камнем, будто их сородичи, растущие на песке, не запускают свою морковку вглубь метров на пять. Здесь, на граните, морковка, центральный корень, за ненадобностью и не развивается вовсе.
Я присох к палубе, ошарашенный, завороженный этим безмолвным, будто навсегда онемевшим миром, шагнувшим ко мне со страниц простенькой северной сказки. Глядеть, глядеть и только глядеть, не отрываясь! Ни разу не возникло у меня желания вынуть записную книжку, я просто не вспомнил о ней. Ни разу не пожалел я, что не приучил себя смолоду ни к фотоаппарату, ни к кинокамере. Я радовался, что не слышу ни сухого механического щелканья, ни жужжанья. Я затерялся один в заколдованном мире, и это было упоительно, как в детстве, когда я впервые попал в кино, еще дозвуковое, безгласное.
Изредка появлялся Распопов, но, поглядев на меня, уходил, не произнеся ни слова.
Ни один островок из десятков, проплывавших мимо, не повторял другой, ни один пролив не походил на предыдущий. Колдовское это царство сотворено природой как бы походя. Континентальный ледник опускался со Скандинавских гор, ворочая и уволакивая за собою камни, пропахивая рвы и впадины, сдирая с каменных горбов мох и карликовые березки. То была первичная, грубая обработка. Потом рвы и впадины заполнились водой, она светлела, отстаиваясь. А птицы занесли на камни семена, и пошли в рост деревца.
Когда мы были приблизительно на траверзе Куркийоки, Распопов поднялся в рубку, показал что-то на карте помощнику капитана, ткнул пальцем в ближайший островок. Помощник кивнул и заработал штурвалом, быстро перебирая рукоятки, торчащие словно рога. Судно повернуло к норду и вскоре вошло в пролив, узкий и неожиданно прямой, как пенал. Мы шли теперь малым ходом, острова придвинулись с обеих сторон, угрожающе подставляя нам темные, обрывистые каменные бока, окаймленные по низу мхом и тиной.
Прямо по курсу вырастал, приближаясь, вздыбленный, крутобокий островок. Померещилось даже, что на нем стоит полуразрушенный замок, облицованный каменными плитами, сверху успевший обрасти лесом. Судно еще убавило ход, перейдя на самый малый. И тут я увидел за бортом то, что с тоской наблюдал в Сороле, близ Лахденпохьи, всю неделю, то, что вызывает особенное отвращение у любого обладателя поплавочной удочки: вода цвела, да как цвела! Вся толща ее, доступная взору, испакощена была темно-зелеными бесформенными хлопьями, крупинками, шариками. Так выглядит в кастрюле суп из мелко нарубленной крапивы или щавеля до того, как его заправили яйцом и сметаной . . . ..далее 

ight -->